1913-й – год пьяного веселья: юбилей – 300 лет дома Романовых, и маскарад – двор пляшет в золоченых византийских платьях. Ста лет будто не было. 2015-й тоже веселье: юбилеи, маскарады – только платье советское, как на параде 7 ноября 1941-го. И свое «Нате!». Не успели чекисты снять маскарадный наряд, как в ночь на 9 ноября художник Петр Павленский поджег Лубянку – точнее, дверь в дантов ад. Дверь горела, художник неподвижно стоял. Снова к месту Маяковский: «Эй! Господа! Любители святотатств, преступлений и боен – а самое страшное видели – лицо мое, когда я абсолютно спокоен». Вот, это – лицо Петра Павленского, оно самое страшное: в нем загадка для власти и обывателя – почему не боится? Как с ним бороться? Но поет петух, ночь прошла, дверь потушили, Лубянка цела. Пока?
Денди vs. Бомбист
XIX век на своем излете открывает два артистических искусства – дендизм и бомбизм, эстетику чистой позы и бомбометания.
В 1848-м в Европе бушует революция, в ее огне Франция, Германия, Италия, Австрия. Молодой Маркс уже видит в зареве пожара призрак коммунизма и пишет свой «Манифест». Но слишком рано, вердикт революции – без перемен. Особенно во Франции.
В 1848-м в Париже побеждает республика, но всеобщие выборы дарят власть Луи Бонапарту, племяннику Наполеона. Очень скоро племянник повторяет дядю, превращается в императора Наполеона III. Франция делает круг. Тот же Маркс замечает: история разыгрывается дважды, первый раз как трагедия, второй – как фарс. Это остроумно, но французам не до смеха.
Говорят, китайцев круг успокаивает, для нас, европейцев, – это проклятье. В мире бега по кругу рождаются проклятые поэты, первый из них – Шарль Бодлер.
Бодлер ненавидит жизнь за естественность. Это не странно: все смягчают резкий свет дня, серость домов и грязь мостовой, мечтой о будущем – еще чуть-чуть и заживем! Но в беге по кругу «еще чуть-чуть» – повторение того же самого, светлого будущего нет. Тогда нужно плеснуть краску в будни: как? Бодлер превращает жизнь в искусство: он не знает, что за поворотом, но готов сыграть по наитию.
Дадим слово Бодлеру. «Избивайте нищих!» – так называется его стих в прозе. «Я читаю книги социалистов, они учат, как сделать всех счастливыми. С головой полной мыслей, иду гулять. На обочине вижу нищего с протянутой рукой. Дать денег? Демон искушает меня. Я бью нищего. И о чудо: старая развалина дает мне сдачи. Я вдохнул в старика жизнь и чувство чести. Избивайте нищих!».
Это – искусство как акция. Правда, распознать искусство непросто: сторонний прохожий видит драку, сам Бодлер понимает, что делает акцию в процессе драки, а нищий узнает обо всем в конце, когда поэт подытоживает: «Вы равны мне, сударь! Прошу разделить со мной деньги». Да, в конце даже есть мораль. Но мораль на один раз, рецепт Бодлера не сделать универсальным: представьте себе путь в утопию, где нищие колотят друг друга.
Бодлер не ищет рецептов. Ударом он распрямил одного нищего, и хорошо. Распрямлять всех – глупая затея.
В беге по кругу в прогресс не верят, а вместе с тем не верят в просвещение. Дело в том, что прогресс – обычно вера в то, что народ обманут и поэтому его нужно научить уму-разуму. Когда же народ упорно наступает на одни и те же грабли, тезис об обмане теряет вес. Бодлер открывает злую правду: «Диктаторы – слуги народа и ничего более, паскудная роль, впрочем; а слава – результат приспособления ума к национальной глупости».
Другое дело – бомбисты, народовольцы, эсеры. Во времена Бодлера в России революции еще не было, т. е. бег по кругу еще предстоял. А пока надо было придумать народ и рецепт его спасения.
У Глеба Успенского, писателя близкого к народовольцам, есть рассказ «Выпрямила». Герой идет в Лувр, и Венера Милосская его выпрямляет: я смотрел на нее и видел то «истинное в человеке, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чем и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку». Да, человек – плох, мелок, труслив, но в нем есть прекрасное. Это прекрасное нужно вытащить наружу. Я не могу, продолжает герой, «не уноситься мечтою в какое-то бесконечное светлое будущее, я хочу выпрямить, высвободить искалеченного теперешнего человека для этого светлого будущего».
Тут искусство превращается в жизнь. Светлое будущее – не разовая акция, а эпопея, сначала придуманная, а затем воплощенная в жизнь.
Но процесс этого воплощения распадается на акции – бомбометание по движущимся целям, царям и министрам. Каждая акция рассчитана по секундам: кто, где, когда. Это – совершенное искусство: денди может исправить ошибку в цвете галстука завтра, а бомбист – нет. Денди живет ради позы, а бомбист – ради эпопеи. Парадокс: от бомбиста в истории тоже остается только поза, акция, а эпопея все еще не закончена. К примеру, есть акция «ликвидация» Александра II, с этой акцией Софья Перовская давно в истории, а процесс освобождения России все еще не закончен, конца-края не видно.
Денди-бомбист
Можно ли объединить денди и бомбиста?
Денди и бомбист противостоят друг другу мировоззренчески, с точки зрения – (не)принятия эпопеи. Денди уверен, что бежит по кругу, бомбист – что поднимается в гору. Но в конкретный момент оба делают нечто похожее, пугают обывателя, существуют в акции.
Маяковский сводит денди с бомбистом, точнее, хочет свести.
Маяковский открывает акционизм в России: знаменитая желтая кофта, причуды денди, просьба к парикмахеру «причешите мне уши». Все дразнит здравый смысл. Но дразнить – не цель поэта, как, кстати, и писать: акционизм живет в действии, поэтому книги – вторичный продукт, этакий сопутствующий газ в нефтедобыче. «Книги? – удивлен автор «Нате!», – Что книги!». Это – ничто.
Денди – это одиночка, изучающий улицу из окна. Но Маяковский говорит именем улиц, улицу он читает как книгу и вместо книги. И открывает «адище города» с сутолокой, болезнью, нечистотами. В этом городе нет ничего чистого: земля – девка, которую «вылюбил Ротшильд», луна – дряблая и ненужная. Все отравлено страданием измученного, загнанного человека, каторжанина в городе-лепрозории. «Улица муку молча перла. Крик толчком стоял из глотки». И вот наконец заорала: «Идемте жрать!».
Бомбисту, пожалуй, взгрустнулось бы: можно ведь крикнуть – свобода! Но Маяковский упивается криком. В крике хорош абсурд, сам поэт на эшафоте бы прокричал: «Пейте какао Ван-Гутена!». Глупо, а что умнее? Тут перед нами денди, ведь всякому, кто живет в эпопее, известно – на эшафоте поют «Интернационал».
Маяковский говорит двумя голосами: «мы» как бомбист и «я» как денди. Эти голоса, пожалуй, совпадают в теме распятия: «Это душа моя клочьями порванной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни!». Только денди распят, потому что мир – абсурд, а бомбист – во имя народа.
Денди в одиночестве
Распятие объединяет денди и бомбиста, может, вопреки их желанию. Эта тема сквозная у Бодлера, у раннего Маяковского, она намечена в голом теле Павленского, пригвожденного к мостовой (акция «Фиксация», когда акционист прибивает мошонку к брусчатке Красной площади. – Ред.). И эта же тема в главном романе революции, в «Оводе», в эпосе революции: мы – почва для новых людей, предтеча грядущих дней. Причина: одиночество и тех и других. Народовольцы лишь говорят, что осуществляют волю народа, а на деле? Группа Софьи Перовской хочет уже в 1881-м жить без царя, а русский народ хочет царя и в 2015-м.
Павленский на фоне горящей Лубянки вырастает до мифического масштаба, потому что больше никто не борется. Политики, чтобы бороться, хотят индульгенции от власти – разрешите протест, обещайте, что бить не будете. А Павленский ищет боли, ломает логику власти – вот его тело прибито к брусчатке, что делать полиции? Вызывать скорую. Другая логика делает власть смешной, как смешон суетливый полицейский, хватающий художника за руку, – не убежишь! Только акционист не бежит, он терпеливо ждал полицейского в сердце ФСБ, на Лубянке.
Акции художника ярче, чем пояснения к ним. За это можно упрекнуть: почему Павленский не напишет манифест страниц в тысячу, не изложит, как обустроить Россию. Но писать манифесты – дело политиков, а художник и так делает больше, чем может один человек: заставляет людей хотя бы задуматься – зачем этот сумасшедший играет с огнем?
Снова, как в 1915-м, когда Маяковский пишет «Облако в штанах», актуально: «В терновом венце революции грядет шестнадцатый год». Но пока Россия, как Франция XIX века, ходит по кругу: «Людовик – революция – Наполеон». Как разорвать этот круг? Вот тема для политиков.
