Почему Чернобыль мог быть где угодно, но случился в СССР

В Чернобыльской трагедии есть нечто универсальное, некое «восстание машин», а точнее — ограниченность человека. Чтобы понять суть работы современной техники, нужно быть ученым, а чтобы эксплуатировать ту же технику — достаточно действий «на автомате». Данный разрыв — детище опять-таки автоматизации производства, благодаря которому оператору не нужно знать «природу вещей». Когда строительство АЭС поставлено на поток, а атомщики превращены в «эксплуатационников», сбой в работе АЭС — дело случая. Нет-нет и произойдет: к 1986-му в Штатах и Союзе насчитывается по десятку ЧП на брата.

В СССР (кроме общего) есть свои специфические советские факторы, существенно повышающие риски. На словах каждый советский человек (с высшим образованием) признает, что есть объективные законы природы и в подтверждение даже процитирует Энгельса: «Не в воображаемой независимости от законов природы заключается свобода, а в познании этих законов и действии сообразно с ними». На деле же эту объективность все время теснит волюнтаризм, носитель которого партбюрократ почему-то верит, что властный окрик заставит двигаться горы, а реки течь вспять. А поскольку прав Энгельс, а не партбюрократ, то в итоге рождается обман, вечные «завтра» в угоду начальству. Это в лучшем случае. В худшем — рискованный эксперимент, равно способный привести к Голодомору или Чернобылю.

Обмани технику

Чернобыль — детище эксперимента. Поскольку эксперимент — вещь сугубо техническая, процитирую (чтобы не напутать) атомщика Григория Медведева, бывшего в 1986-м замом начальника главного производственного управления Минэнерго СССР по строительству АЭС: «25 апреля 1986-го на ЧАЭС готовились к остановке четвертого энергоблока на планово-предупредительный ремонт. Во время остановки блока предполагалось провести испытание с отключенными защитами реактора в режиме полного обесточивания оборудования АЭС. Для выработки электроэнергии предполагалось использовать механическую энергию выбега ротора турбогенератора, вращающегося по инерции. Проведение подобного опыта предлагалось многим АЭС, но из-за рискованности эксперимента все отказались. Руководство ЧАЭС согласилось». Грубо говоря, руководство ЧАЭС согласилось смоделировать «максимальную проектную аварию». Вопрос: почему?

На ЧАЭС должны взвесить два риска: отказать Москве и устроить апокалипсис. Москва в 1986-м еще ругает, но уже не убивает, поэтому отказать можно, не смертельно. Однако отказ разумен, если существует риск катастрофы. А в этот-то риск на ЧАЭС никто не верит.

Старые атомщики на своем опыте знают, что АЭС работает на «волоске от катастрофы» (оценка Медведева. — М. П.). Но во время бума строительства АЭС в «мирный атом» приходят новые люди, инженеры ТЭЦ и ГРЭС. У них своего «атомного» опыта нет, а специальные журналы, монографии транслируют только победные реляции. Вся информация об авариях под грифом «секретно». Эту секретность можно бы объяснить заботой о государстве: вдруг кто-нибудь выболтает наши слабые места врагу. Если бы не одно «но». В ранг тайны возведена в том числе авария у «капиталистов» на американской АЭС «Тримайл-Айленд» в 1979-м, крупнейшее ЧП до Чернобыля. Зачем? Объяснить трудно.

Человек оценивает те риски, который знает, а инженер ЧАЭС знает один риск: не угодить начальнику. Природа же, пока не вырвется из реактора, ведет себя смирно, а потому ею можно пренебречь. Приведу свидетельство старшего инженера управления реактора Топтунова, исполнителя эксперимента: «Может, проскочу. Ослушаюсь — уволят». «Проскочу» — обману технику, атом, ничего — пронесет, лишь бы не схлестнуться с тов. Дятловым, замом главного инженера АЭС. Кто же так сопоставляет риски?! Верх глупости, скажет кто-то. Но инженеры ЧАЭС вынужденно действуют в условиях ограниченной информации (даже не зная об этом), и не их в том вина (или не только их).

Обмани начальника

Чернобыль происходит в особую эпоху, на заре перестройки: до нее еще все под секретом, после — уже обсуждается. В конце 1980-х в «Новом мире» публикуют подборки свидетельств членов правительственной комиссии по установлению причин аварии, ученых-атомщиков. Все они рассказывают одно и то же: руководство ЧАЭС доложило в Москву, что реактор цел. Процитирую Шашарина, в 1986-м зама министра энергетики СССР по атомной энергетике: «В Припять прибыли около 14:00, не зная о масштабах аварии. На территории ЧАЭС заметили куски графита (графит — «начинка» реактора. — М. П.) Стало очевидно, что реактор разрушен». Почему же руководство ЧАЭС лжет Москве? Можно предположить разное: не знает правды, боится за свое кресло. Все это есть. Но главное — руководство ЧАЭС хочет обманываться. Показателен диалог, произошедший в Припятском горкоме между Шашариным и директором ЧАЭС Брюхановым: «Вы докладывали, что радиационная обстановка в норме. Что это за графит?» — «Трудно даже представить. Графит, который мы получили для строительства пятого энергоблока, цел, весь на месте». Брюханов не допускает мысли, что графит из реактора, хотя скрывать уже бессмысленно. Перед нами та же вера в магию слова: сказано «веселей ребята, делаем эксперимент» — значит веселей, скажем «реактор цел» — значит цел.

Московская комиссия разрушает легенду «реактор цел», но тут же создает свои новые легенды: мол, с эвакуацией спешить не стоит.

Обмани людей

До 14:00 26 апреля эвакуацию не могли объявить, потому что московская комиссия еще едет, а руководство ЧАЭС верит в легенду «все в норме, реактор цел». А после медлят с эвакуацией, потому что якобы боятся паники. «Что вы мне об эвакуации рассказываете?! — возмущен глава Минэнерго СССР Майорец. — Паники захотели?». Вопрос: чьей паники? Мирно живущий город составляет компанию горе-атомщикам (или чиновникам от атома) и создает иллюзию, что катастрофу еще можно спрятать. Прятать будут долго, уже после эвакуации зампредседателя Совмина СССР Щербина на пресс-конференции в Москве в сто раз занизит уровень радиации в «зоне».

Но удивляет не врожденное желание чиновника, чтобы все было шито-крыто, а беспечность людей. Один из очевидцев вспоминает соседа, с удовольствием загоравшего на крыше с видом на горящий энергоблок: «Ох, хорошо! Загар (ядерный загар) ровно ложится и вид с крыши интересный». Перед нами та же неспособность оценить риски из-за отсутствия информации. Не было в СССР Гринпис, назойливо твердящего: станция – это опасно.

Выводы

«Дефицит информации» — ключевой момент в объяснении, почему дали добро на эксперимент, почему создали легенду «реактор цел», почему не спешили с эвакуацией и почему загорали на крыше. Десятилетия отчетов о победах «мирного атома» делают всех участников драмы неспособными ни предвидеть, ни понять масштаб катастрофы. Это первое. Второе — место Чернобыля в судьбе СССР. В публицистике нередко пишут, что Чернобыль — предвестие конца, чуть ли не знамение. Но не стоит взирать на Чернобыль с мистическим ужасом. Чернобыль — это разрешение противоречия между техническим прогрессом (требующим свободного обмена информацией, хотя бы в среде специалистов) и закрытостью тоталитарного государства. До поры СССР участвует в третьей промышленной революции (автоматизации) без открытости, в режиме тотальной секретности, более того — с иллюзией, что секретность в порядке вещей: а разве на Западе операторы понимают, как работает машина? Нет, но там операторы владеют базовой информацией об опасности машины. А вот специалисты уже владеют всей информацией: в США нет нужды «перестраивать» государство, чтобы информация о «Тримайл-Айленд» попала в научный журнал. Иначе говоря, Чернобыль показывает, что СССР не сможет дальше идти по пути технического прогресса, не сняв ограничение на информацию. Что же в конце? СССР нет, технического прогресса в Украине тоже не заметно, но есть старая нелюбовь к информации и вера в магию слова: только теперь вместо «реактор цел» говорят «реформы идут». Устранено многое — то государство, тот прогресс — но на месте корень всех зол: пренебрежение объективностью в угоду желаниям.