Идеология из пробирки

Тоталитаризм – как ни странно – встреча философского идеала (будь то идеал Маркса или Ницше) с мировосприятием дикаря. Причем началось все с философского идеала. И коммунизм, и нацизм сначала были придуманы. Коммунизм с якобы научной точностью вывел Карл Маркс, а сверхчеловека создала поэтическая фантазия Фридриха Ницше.

Ни тот ни другой не хотели ничего плохого. Маркс мечтал освободить человека – или, как он говорил, рабочего – от эксплуатации, а Ницше желал избавить своего Заратустру от докучливых «базарных мух». Кажется, что эти проекты были для нас – ведь это мы продаем свою способность к труду и тоскуем в обыденности. Но два философа, как знаменитый Прокруст, предлагали заботу и гостеприимство только тем, кому приходилось впору их ложе – точнее тем, кто приходился впору их ложу. Иных – не-рабочих и не-Заратустр – они исключали из «программы».

Как придумали коммунизм

У Маркса были основания, чтобы сказать своим предшественникам: «Когда вы говорите человек, думаете – философ». Поэтому Марксово утверждение «рабочий – это человек» было не только формально верно, но и способствовало гуманизации общества. И вклад европейской социал-демократии в реформирование классического капитализма хорошо известен. Но Маркс пошел дальше: только рабочий есть человек. Эта, на первый взгляд, логическая тонкость имела далеко идущие последствия.

Не зря говорят: «дьявол в деталях». Маркс проговаривается о значении тождества «человек — рабочий» в своих малых работах. В статье «Британское владычество в Индии» он пишет: «как ни печально с точки зрения человеческих чувств зрелище разрушения и распада (попросту говоря, массовых смертей от голода среди индийских крестьян. – М. П.), мы не должны забывать, что эти идиллические сельские общины были основой восточного деспотизма, ограничивали человеческий разум». Так индийские крестьяне как не-рабочие исключались из числа людей в понимании теоретика коммунизма.

Именно с этой точки зрения Голодомор легко укладывается в «прогресс» по Марксу: украинские крестьяне исключались из числа людей теоретически (согласно мнению философа) и практически (руками большевиков).

 Ущербная самоидентификация

По свидетельству антропологов, в языке многих племен самоназвание тождественно слову «человек». Иначе говоря, исключение иного — обычный способ самоидентификации для первобытного общества: «мы – не они».

Но этот способ весьма примитивный, ведь с его помощью сообщается о том, кем мы не являемся, и умалчивается о том, кто мы есть. Неполноту информации компенсирует отвращение, «благодаря» которому зыбкая грань «мы — они» превращается в пропасть. Те же антропологи сообщают об обрядах очищения – своеобразном «карантине» – которому подвергается дикарь после возвращения от иных.

В «цивилизованных» обществах отвращение снимает моральные ограничения, разрешает убийство. Не случайно вожди на роль иных выбирают группы, чей образ жизни непонятен большинству. Так, в гитлеровской Германии первыми удар приняли на себя евреи, в путинской России – гомосексуалисты.

«Естественное» отличие таких групп не позволяет «нормальному» большинству увидеть в исключении иного угрозу для себя: штурмовики, православные активисты, «правоохранители» воспринимают «правильность» своего профиля или влечений как гарантию безопасности. Но исключение, начавшееся однажды, не имеет конца: штурмовики, в свою очередь, подпадают под исключение в ночь «длинных ножей». Прокрустову ложу не подходит никто…

Итак, мы как будто нашли «архетип» мышления, который многое объясняет. Но работает этот «архетип» не всегда и не везде. К примеру, после Второй мировой войны реальные реформы в Европе актуализируют «хорошее» в творчестве Маркса. В то же время провал мировой революции и нового общества в СССР превращает коммунизм в обыкновенный нацизм не только по методам, но и по идеям: в гимне славят «великую Русь», в жизни ловят «космополитов». То есть исключение иного начинает действовать при отсутствии других оснований для самоидентификации.

Важность исключения исключения

Когда Маркс исключает индийских крестьян, а Ницше – толпу, каждый из них мыслит стереотипами своего времени как белый человек или как аристократ духа. Изменение этих стереотипов произойдет позднее (во второй половине XX века) и, вероятно, не только по гуманитарным причинам, но и вследствие «инстинкта самосохранения». Дело в том, что практика заморских колоний вернется бумерангом в Европу в виде нацистских лагерей смерти, ужас перед которыми заставит Европу исключить сам нацизм.

Этот ужас доказывает жизнеспособность Европы, укорененность прав человека в ее почве. Напротив, отсутствие ужаса перед практикой коммунизма в России обнаруживает, что Россия — не-Европа. Ужас не появляется тогда, когда практику уничтожения воспринимают как норму: большинство удивляется не смерти крестьян от голода в 1930-е (то же было в царской России, т. е. традиционно), а росту производства чугуна (что в России случается редко, т. е. не традиционно). Поэтому декоммунизация в Украине — не только политический шаг, но и свидетельство способности общества удивляться и ужасаться не-человеческому.

Декоммунизация в Украине одновременно является денацификацией. Упоминание нацизма важно не только как дань европейской традиции, но и как мера предосторожности, чтобы расставание с тоталитаризмом не превратилось в движение по кругу: от декоммунизации к нацификации и обратно. Примеры такой круговерти в мире есть.

Пока Украина избегает ловушек тоталитаризма: выборы в Раду равно принесли разочарование и неокоммунистам, и неонационалистам Но оставить эти ловушки в далеком прошлом можно будет только в случае успеха реформ: как мы помним, самоидентификация через исключение иного появляется тогда, когда больше о себе сказать нечего.

Выводы

Декоммунизация, как и денацификация, в Украине были начаты самим обществом. Вопреки обвинениям российских СМИ, Украина остается верна лозунгу Майдана: «Стоп пропаганда! Здесь нет фашизма». И добавим: большевизма. И такое исключение исключения выражает простое желание жить по-человечески.