Закат Рима, или Первое христианство
Православный радикализм актуализирует старый вопрос христианства и насилия. Этот вопрос запутан: канонические тексты равно ратуют за меч и смирение. Евангелие от Матфея утверждает: «Не мир пришел Я принести, но меч» — и: «Если ударят тебя по правой щеке, подставь левую». Где истина?
Греко-римский мир две тысячи лет назад вступает в кризис. Когда-то Перикл, вождь Афин, обещает каждому гражданину «легкость и изящество в проявлении своей личности в самых разных жизненных условиях». Теперь все по-иному. Земледелец теряет землю и клянчит хлеб у богатых как «паразит». Нищета де-факто лишает его прав гражданина. Пока есть выборы, плебс торгует голосами вразнос. Богатые начинают борьбу за власть, скоро эта борьба перерастает в войну. «Нельзя назвать богатым того, кто не может купить армию», – говорит олигарх Красс. Тогда идут знаменитые гражданские войны – Цезарь и Помпей, Август и Марк Антоний. Войны несут гибель, в том числе вождям. Но игра стоит свеч — победитель получает все: власть над жизнью и смертью сената, народа. Конец войны не приносит покоя, в империи царит террор. Войну сменяет страх.
Кризис отнимает у людей труд, право, героизм и – главное – желание быть кем-то на деле. Активность, как раньше, рвется наружу, но в границах «здравого смысла», трусости. Император Коммод видит себя Геркулесом и убивает львов, но запертых в клетке. Теперь в героизм играют.
В Империи исчезает закон. Власть умерщвляет по доносу, без суда. Последствия двойственны: цезари не ограничены и не защищены законом, чернь свободна от закона так же, как верхи. Поле игры расширяется, дозволено все, что не ущемляет более сильного. Нужно угадать расстановку сил и играть.
Пожалуй, начинают новую игру киники. Они освобождают себя от каких-либо условностей, демонстративно подражают животным. Киник Кратет превращает городскую площадь в брачное ложе. В этом, конечно, вызов прохожим, но не более.
Христиане продолжают игру. «Не мир пришел Я принести, но меч», – звучит по-боевому. Но дальше у Матфея написано: «Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее». То есть «враги человеку – домашние его». Напротив, власть заслуживает уважения. «Если ударят тебя по правой щеке, подставь левую», — пишет Матфей в контексте суда, тюрьмы, государства. Все просто: бей слабого, покоряйся сильному.
Границы насилия расширяются: в IV веке «христовы овцы» выходят из дома на форум. Они громят «языческие» храмы, философские школы, ими растерзана в Александрии философ Гипатия. Потенциал террора бесконечен, в мире нет ничего достойного. Но условие агрессии – бессилие жертвы: погромы начинаются, когда власть падает к ногам христиан.
Варвары, или Второе христианство
Варвары получают христианство как часть античной культуры, но не становятся христианами, то есть остаются молодыми и задорными. В музее Киево-Печерской Лавры выставлены камни, положенные в основание первого храма. На них выцарапаны веселые человечки, как те, что рисует школьник на доске, дразня товарища.
В средние века христианство лишено тотальности. Дело в том, что любая идеология нуждается в массе – в одиноких индивидах, переживающих единение в толпе. Такая масса была в Риме. Но не в феодальной Европе, где каждый приписан к какому-то сословию, имеет частные права и обязанности. Тут религия – забота монахов, лишних детей без феода. Остальные живут мирской жизнью. В XI веке популярны трубадуры, знатные сеньоры, поющие любовь вне брака. Никого из них – ни мужчин, ни женщин (!) – не терзает страх ада. Графиня де Диа не Катерина из «Грозы», ей нет дела до святош: «Злобный ропот ваш не стих, – пишет донна, – но глушить мой смелый стих – лишь напрасная затея, о своей пою весне я!»
Церковь встроена в феодальную структуру. Папа Григорий VII запрещает браки духовенству. Не потому, что женатые плохо молятся, а потому что передают церковные земли сыновьям, подрывают власть Рима.
Правда, на Востоке все по-другому. Там христианство сохраняет позднеримские черты, но сама Византия – хилый потомок Рима. Там по-прежнему есть чернь, равно с энтузиазмом участвующая в церковных склоках и ипподромной борьбе.
Москва – третий Рим
В России есть масса, питательная среда тоталитаризма. У нее нет прав — вся жизнь регламентирована властью: какой сыр есть, какого президента выбирать. Но это еще не тоталитаризм, не хватает движения масс, энтузиазма агрессии. Того, что встанет над законом и оживит «мертвые» запреты кровью.
В XX веке введено два проекта – коммунизм и нацизм. В них массы живут в дурмане будущего, лихорадочно ломают старое, строят новое. Герой культового романа 1930-х Павка Корчагин убежден: «Самое дорогое у человека – это жизнь. И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы отданы самому главному в мире, борьбе за освобождение человечества». В этой борьбе Павка Корчагин чувствует себя свободным: свобода для него не выбор – он же не буриданов осел! – а деятельность, творение нового мира. Правда, согласно учению Ленина. Но ведь бог, как говорят схоласты, тоже творит не наобум, а по законам «гармонии чисел».
Россия не походит на Павку Корчагина: в ней больше от позднего Рима, чем от нового мира. Будущее не владеет массами, не вдохновляет их. Даже за «русский мир» никто не хочет умирать, поручают «великую миссию» чеченцам, бурятам, как римляне – варварам. Агрессия ищет выход, но в безопасных пределах. Поэтому православие как явление заката Рима – оптимальный вариант. Риск гибели невелик, если крушить барельефы.
Выбор России – предчувствие конца: не «с сегодня на завтра», а «вообще». Рим существует еще долго после человеколюбивых слов Эпиктета-стоика: «Ты – душонка, на себе труп таскающая». Но ничего стоящего уже не создает.
