Смех молодых, или Карнавал
У человеческой культуры много истоков, среди них – вакханалия, карнавал. Общий смех как будто мирит людей, на деле направляет их агрессию на другого. Это замечают уже греки. В трагедии Еврипида «Вакханки» женщины в безумном веселье рвут на клочки царя и танцуют с его головой, насаженной на пику. Вакханки не видят себя: слепота – залог веселья. Но потому-то их веселье на час.
«Не смей меня будить!» – равно скажет россиянин и украинец, точнее, любой, кто самозабвенно упивается смехом над врагом. Недаром в обществе есть запрос на пропаганду.
Вакханалия, или карнавал, существует вне времени. Когда-то в Греции или средневековой Европе для общего смеха выделяли дни. Теперь – это «перестройка»: перерыв между старым и новым. Недаром на рубеже восьмидесятых-девяностых прошлого века в России наступает веселое время. Всюду исчезает внутренний цензор. Все с упоением говорят, нарушают запреты будней: как в старину паства рядилась в чертей, коммунисты надевают маску диссидентов. Но раскрепощение временно: все подражают всем, в одиночку никто не готов отвечать. Поэтому карнавал легко уступает место порядку, чреде превращений из «революционеров» в консерваторов – из противников коммунизма в путинцев.
Правда, ушедший смех оставляет тоску как ожидание нового карнавала, т. е. того времени, когда мир стоял на голове. После карнавала новый порядок лишен безусловности, вечности: все знают, что может быть по-другому. Это конструктивный момент смеха.
Смех старых, или Улыбка сфинкса
Томас Манн в романе-мифе «Иосиф и его братья» разделяет молодых и старых по духу людей. Одни живут в лихорадке дела, а, может быть, в дурмане фанатизма – слишком легко молодые убирают преграды с пути. Другие смотрят на мир с улыбкой сфинкса: ничто не стоит веры, но во все можно играть. Томас Манн дает свое прочтение библейскому Иосифу, превращая его в человека с тонкой улыбкой: Иосиф слишком хорошо играет именами всех богов, чтобы верить в какого-то одного.
Улыбка сфинкса ни с кем не объединяет – тот же Иосиф, в сущности, чужд всем, но и никого не избирает в жертвы агрессии, полагая, что умирать и убивать в мире не за что. С агрессией уходит решимость. Дело не в трусости, а в глубинном убеждении: «Все правы, все ошибались».
Из двух зол
Старик Хорхе у Умберто Эко прав: смех уничтожает страх. Но, похоже, не очень гармонично: либо в веселой агрессии, либо во всезнающей усмешке. Каждый вариант ограничен.
Карнавальный смех уничтожает страх в массе: пока все вместе, ничего не страшно. Но каждый в одиночку боится. Недаром любая «перестройка» вызывает сомнения: возможны ли изменения в буднях, после веселья?
Улыбка сфинкса избавляет от страха личность, но не вдохновляет на действие, изменение, ведь тогда слишком хорошо видны свои и чужие недостатки.
Итог: замкнутый круг, выход из которого – индивидуальный (а не массовый) смех с чувством, желанием.
Смех Просвещения
Пожалуй, свободный энергичный смех – исключение. В истории он присущ Просвещению. Прежде всего Вольтеру.
Вольтер никого не щадит: от «Орлеанской девственницы» прямая дорога к Charlie Hebdo. Но в его смехе нет агрессии, точнее, агрессия смещена с разрушения на изменение. Одну из философских повестей Вольтер заканчивает словами: не стоит разрушать прекрасное целое из-за несовершенства частей. Цель смеха исправление: разве кто-то хочет выглядеть глупо? Тут смех – функция разума, желающего перемен.
Смех Вольтера избавляет от страха лучше холодных рассуждений: он отказывается играть по старым правилам, меняет дискурс – вместо старых понятий возникают нелепые образы. «Скажи кто – «Смеюсь над верой!», – рассуждает небезызвестный Хорхе, – у нас не будет оружия против богохульства». Тут смех – универсальный инструмент: так, скорее дешевый фарс образов чем неточность фактов истории разрушает сегодня «русский мир».
Выводы
Конрад Лоренц в работе «Агрессия» рассматривает смех как тормоз агрессии. Эту роль смех выполняет, трансформируя агрессию в нечто иное. Всегда приятно смеяться над врагом, особенно если враг недосягаем. Поэтому архаичная форма смеха легко переходит в жестокость. Когда такое превращение невозможно, смех тлеет как злорадство. Новое значение смех получает в единстве с культурным содержанием агрессии, желанием переделать мир по своей мерке. Тут смех встречается с разумом и наконец, сделав разум веселым, может сыграть роль Прометея – того, кто, похитив огонь у богов, дал людям свободу.
