Человек – это звучит гордо!

К 1932-му уже сказаны главные слова о человеке: творец самого себя, звучит гордо, рожден для счастья. Дело за практикой.

Маркс в «Капитале» вводит понятие «добавленная стоимость», т. е. новая стоимость, созданная трудом. Порок капитализма – в том, что буржуа «крадет» эту стоимость у рабочего. Отсюда задача – вернуть рабочему его труд. Так Маркс идет к новому гуманизму, где свобода имеет базис в экономике: рабочий свободен, если контролирует свой труд.

Большевики до и после Октября 1917-го ищут легитимацию в экономике, ключевой элемент в их дискурсе – голод. «Мрет в наши дни с голодухи рабочий, – поют энтузиасты 1905-го, – станем ли, братья, мы дольше молчать?». Это «Варшавянка», польская песня в переводе Кржижановского, соратника Ленина. Голод, как из нее следует, – достаточная причина для революции.

В логике самих большевиков Голодомор отнимает у них легитимность. В этом отличие от Холокоста: гитлеровцы идут к легитимности через уничтожение евреев. Поэтому большевики прячут Голод, отрицают его: по словам Сталина, жизнь в колхозе веселая, богатая. Вот рефрен его «колхозных» речей.

В заговоре молчания участвуют почти все – в СССР и за границей. Тем самым эти все делят ответственность с ВКП(б). На гуманизм ложится тень: почему те, кто был «совестью нации», молчат?

Ослепленные выгодой

В начале 1930-х СССР остается относительно открытой страной: прежде чем засекретить технологии, их нужно купить. Поэтому в стране работают иностранцы – техники, представители фирм. Этих людей власть использует как свидетелей. «Комиссии» из торговцев, членов американо-советской торговой палаты под эгидой ГПУ НКВД ездят по стране и подтверждают: голода в СССР нет. Путешествие, конечно, не из приятных, но клиентов, особенно во времена Великой депрессии, не злят.

Не злят СССР также в Госдепе США: американцы, рожденные в Украине, пишут в Госдеп запросы – что происходит? как помочь? Но не получают ответа. США устанавливают дипотношения с СССР.

Голодомор, пожалуй, впервые ставит вопрос, есть ли границы суверенитета. Конквест объясняет: мир молчал, поскольку считал Украину частью России. По-другому, Кремль, будучи сувереном Украины, в глазах мира имеет право на любую политику. Это классика. От нее отойдут лишь на Нюрнбергском процессе, когда признают: исполняя законы своего государства, можно преступить законы человечества. Но лучше бы это поняли раньше, в 1932-м.

Путь к ограниченному суверенитету долог. До сих пор есть те, кто выбирает молчание. К примеру, наш современник журналист Foreign Policy Стивен Уолт пишет: «Успех сопутствует США при готовности работать с авторитарными режимами, чьи ценности и принципы отличаются от американских». Нужно торговать, а не мучить партнера вопросом: что у вас с правами человека?

Но есть нечто чудовищное в небольшой зарисовке Конквеста. В селе умирают люди, а неподалеку масло упаковывают в бумагу «USSR. BUTTER FOR EXPORT».

Ослепленные идеалом

Журналист The New York Times Уолтер Дюранти в своих «беспристрастных» репортажах 1932-го из России отрицает факт голода, что приносит ему уважение и признание читателей. Его успех задан тем, что людям нужна не правда, а подтверждение их мнений. Эти люди – западные интеллектуалы.

Советский интеллектуал – тот, кто втихаря ругал свою власть и хвалил чужую: мол, хорошо в Европе, США. На Западе, как ни странно, у него жил брат-близнец – западный интеллектуал, делающий то же, но наоборот. К примеру, француз Анри Барбюс громко ругает свою власть. В пронзительном романе «Огонь» он говорит об ужасе и бессмыслице Первой мировой. Но тот же Барбюс пишет панегирик Сталину. И он не одинок. Река времен несет нас в коммунизм, открывает советскую правду – вот итог еще одного французского романа, «Очарованной души» Ромена Роллана. На Западе делают из СССР фетиш и наделяют его теми свойствами, которые хотели бы видеть в своем, увы, несовершенном мире.

Голодомор ставит вопрос: до каких пор можно обелять идеал, подчинять жизнь фетишу? Левым интеллектуалам кажется, что вместе со светлым образом СССР исчезнет альтернатива, надежда на лучшее. На деле все исчезает, если СССР защищать: ложь уравнивает левую идею и большевизм, хотя, в сущности, они не равны. Левые превращают себя в сообщников Сталина.

Как возможен гуманизм?

Голод бросает человека в «естественное» состояние, без институтов, лозунгов. Человек остается один и делает выбор.

Из историй, собранных Конквестом, впечатляют две.

В прологе к Голоду, в 1930-м, у селян еще есть силы бороться. Они восстают с лозунгом: «Советская власть, без коммунистов». Не раз в бой их ведут красные командиры, которые просто заехали в село в отпуск, навестить родных. А другие командиры, высланные карать, отказываются стрелять в народ. Все эти командиры идут против своей выгоды, обрекают себя на позор – арест, расстрел.

В разгар голода, зимой 1932-1933 гг., селяне уже без сил: теперь добро и зло заперто с ними в хате. Иногда случается страшное – каннибализм. Но именно «иногда». Чаще люди остаются людьми. Тут гуманизм теряет обличие высокого идеала, фигуры речи и начинает жить в человеке: то, что один человек не отбирает, а дает пищу другому – уже гуманизм. А таких историй во времена Голодомора больше, иначе дети не выжили бы. Вот одна женщина до последнего вздоха рассказывает детям сказки, чтобы отвлечь их от голода.

Так, «гуманизм по службе» оказывается бесполезным и бессильным. Оказывается слабым по сравнению с гуманизмом по сути. Голодомор поставил под вопрос принципы западной культуры. Оказалось, что интеллектуалы могут закрывать глаза на «жертвы ради прогресса», особенно если им самим не приходится ничем жертвовать, кроме своей совести.