Пограничная ситуация
В XX веке в литературу входит понятие «пограничная ситуация» – бытие человека на грани смерти, безумия. Писатели, как когда-то врачи, заражают себя, расшатывают нервы и наблюдают, описывают. Все личное, запретное превращается в предмет, в текст. Такова «Очень легкая смерть» Симоны де Бовуар – писатель наблюдает смерть матери и с точностью ученого фиксирует свои чувства, мысли. Это не бездушие, а попытка приоткрыть тайну смерти: не бежать, а сделать шаг навстречу чему-то.
Светлана Алексиевич пишет историю как «пограничную ситуацию». Все – от древнего убийства, дурмана войны до фантазмов будущего, чернобыльской пустыни – неведомо, скрыто за дежурными словами. Чернобыль объясняют как войну: солдаты с автоматами маршируют в «зону» и поднимают красный флаг над трубой. Войну как будто не нужно объяснять. Она обычна, но, в сущности, неизвестна – как человек убивает? Девочки-снайперы рвутся на войну, знают героический эпос, но не сразу могут нажать на курок, а потом не могут объяснить, как нажали. Момент убийства выпадает из памяти, вытесняется в небытие.
Без автора
История стягивается в одну точку – в человека, и наоборот: человек вырастает до истории, его слова, поступки – тоже в истории. Опыт каждого ограничен, любой рассказчик заперт, как в клетке, в своей жизни. Поэтому у истории нет одного автора, она складывается из миллионов голосов – «многоголосия».
Прежде войну писали с одного голоса – голоса полководца, вождя. Именно вождь видит войну на карте, передвигает живую силу. Светлана Алексиевич собирает мозаику голосов – от летчика до прачки. Проблема, как услышать голос этого (а не иного) человека? Официоз заменяет память: прачка не видит штабных карт, а заучивает их задним числом. Это, как ни странно, не вина официоза – люди боятся вспоминать свое, ведь страшно вспомнить, кого убил ты, что было на самом деле.
Правду говорят отверженные: фронтовые девушки, «афганцы», «чернобыльцы» – все они несут свое прошлое как проклятие. Из книги в книгу повторяется рассказ: кто-то отталкивает рассказчика, когда узнает, что была на фронте (б…), был в Афгане (фашист), был в Чернобыле (радиоактивный объект). Их прошлое не стало визитной карточкой, не окаменело в беседах со школьниками. Поэтому это еще их прошлое, его можно вспомнить, проговорить.
Все меняется, едва прошлое становится визиткой. Матери «афганцев» в начале 1990-х идут в политику и подают на Светлану Алексиевич в суд – якобы опорочена честь их сыновей: разве сыновья «плаксы»? Разве убивать за родину трудно?
Отвратительное
«Отвратительное» – еще один термин XX века. Человек отграничивает сферу своего обитания, человеческое, через отвращение. Прежде Бенджамин Франклин определял человека как «животное, делающее орудия труда» – то есть человек становился таковым через труд, созидание. Теперь Юлия Кристева (французский философ, постмодернист. – Ред.) конструирует человека через отвращение – отвращение к неприрученной природе, каннибализму, инцесту. Это отвращение глубже и в конечном счете надежнее – от труда с удовольствием бегут, но куда скрыться от отвращения?
Отвращение в книгах Светланы Алексиевич сильнее проповеди: ей приходится посетовать, что «наши дети играют в войну». Но мораль тут бессильна, играют в то, что нравится. Очарование войны разрушается отвращением: разорванные на части тела (= пища крыс), грязь, вонь. Тут телесное разрушает миф героизма как бестелесного. Человек ужасается себе, разум становится проклятием. Уже в первой книге «У войны не женское лицо» девушки-рассказчицы с ужасом смотрят на полчища крыс, уходящих из города перед налетом. То же в «Чернобыльской молитве» – природа как нечто древнее, по-своему умное вытесняет человека. Человек отступает, ни его знамена, ни вожди не в силах помочь. Только в брошенной Припяти «ликвидатор» задает вопрос: какой толк от Ленина на стене? Время замыкается в круг: атомный век и первобытный ужас перед травой, водой и, наконец, очищение – судорожные попытки отмыть себя, свои вещи от контактов с природой, с чем-то нечистым.
Выводы
Книги Светланы Алексиевич вписаны в западную культуру: мы только что описали их в системе понятий современной философии – «пограничная ситуация», «многоголосие», «второй пол» (женщина, мир ее глазами. – Ред.), «отвратительное». Но это не дань моде: западный тренд что-то выражает, точнее – выражает действительность. Только эта действительность часто узка, ограничена миром комфорта: избалованная девочка в книге Юлии Кристевой жалуется на пенку от молока – с этой пенкой в ее жизнь входит отвращение. Светлана Алексиевич разрушает границы комфорта, возвращает в западный мир историю боли, в конечном счете основы гуманизма. Западный гуманизм – дитя Освенцима: после Второй мировой интеллектуалы спрашивали – как жить? Как писать? Тогда вырабатывают современные нормы. Теперь страдание оттеснено на периферию, кажется, что-то можно пересмотреть, с чем-то пошутить. Книги Светланы Алексиевич напоминают о тонкой границе жизни и смерти, выстраданности гуманизма.
