Теракт – то, что разрывает повседневность. Этот разрыв притягивает к себе, все о нем говорят, пишут, читают. Правда, есть двойные стандарты. Жертв на каком-нибудь рынке в Багдаде считает одна Amnesty International, а жертв в Брюсселе – весь мир. Но сетовать бесполезно. Рынок в Багдаде априори место опасное, там смерть в порядке вещей. Другое дело аэропорт или метро в Брюсселе: когда взрыв гремит там, кажется, что-то приоткрывается, какая-то истина. Все кричат: так дальше жить нельзя, мы проснулись в другом мире.
Люди хотят заглянуть в образовавшийся просвет, чтобы узнать, что по ту сторону повседневности. Эта тяга пленяет умы весь XX век. Раньше тоже пленяла, но сказать было стыдно. А теперь признают, что в замочную скважину не только ключ вставить, но и посмотреть приятно. Спорят об одном, с каким чувством заглядывать. Немец Хайдеггер думает, что с ужасом, а французы – что со смехом. Разница отчасти следствие архетипов, устойчивых образов в культуре. Немецкий герой – это доктор Фауст, ученый, сидящий над книгами ночи напролет, пока не досидится до черта. А французский – великан Пантагрюэль, проводящий ночи с бочонком доброго вина и толстозадой красоткой. Смех этому великану тоже что-то приоткрывает.
Француз Фуко (кстати, отдавая должное советскому ученому Бахтину. — М. П.) признает смех способом познания. До XVII века, до рождения современной науки, люди познавали смеясь — в фарсах на карнавальных площадях. Теперь же смех загнан в особые сегменты культуры и часто лишен познавательного значения. Но по познанию судят о качестве смеха: похабная картинка и меткая карикатура различаются как раз своим вкладом в познание.
Charlie познает смеясь. Оторванная голова с криком: «Я опаздываю!». Рука, оставшаяся сама по себе, но все еще в поисках чемодана. Это наш мир дела и скорости, мир в высшей степени рациональный, но ставший вдруг абсурдным перед лицом смерти. «Наша культура достигла операционного совершенства, — пишет еще один француз Бодрийяр, — но в нее невозможно вписать смерть». Раньше на смерть что-то выменивали: милость богов, победу в войне, свободу. Теперь смерть совершенно глупая (незаконная) остановка в бесконечном движении по прямой, в ней нет смысла. А исключения? Ужасно, но исключение — теракт.
Бодрийяр первым в философии начинает изучать теракт как явление культуры рубежа XX-XXI веков. «Современная система, — отмечает он, — господствует через дар без отдаривания. Вы не можете ответить на дар СМИ встречным даром, встречным высказыванием». Человек изнывает от того, что не может ответить. Хотя он облагодетельствован даром, по сути, подвергнут дискриминации, исключен из коммуникации, обмена дарами. «Терроризм, — продолжает Бодрийяр, — связан с переменой ролей: зритель становится актером». То есть террорист в извращенной форме возвращает системе полученный от нее дар. Эти выкладки как будто находят все новые подтверждения: террористы – мусульмане, живущие в Европе второе, а то и третье поколение, те, кто получил дар от системы. Есть одно «но»: Бодрийяр ждет от террориста встречного высказывания. Конечно, никто, будучи в уме, не скажет, что террорист лучше обывателя. Но этот вывод витает в воздухе: террорист тот, кто возвращает смерти смысл, выменивает на смерть что-то. Согласитесь, опасный вывод.
На выручку приходит Charlie. Карикатуристы видят в братьях эль-Бакрауи сыновей нашей культуры, столь же малоспособных приостановить деловитый бег в никуда, как любой другой человек в аэропорту. Братья играют в то, что еще куда-то полетят, сядут у окна или прохода. Пока смерти для них тоже не существует, а высказывание, которое исключенные из обмена якобы хотят вернуть, предельно обыденно: «У тебя у окна или прохода?». Конечно, слова – выдумка Charlie. Но в ее основе опыт прежних терактов. Так, смертница, участвовавшая в ноябрьских атаках в Париже, по словам ее брата, сидела в соцсетях и пропадала в ночных клубах. Ну не вынашивала она послание миру. Не было встречного высказывания.
Хорошо или плохо то, что встречного высказывания нет? Вопрос непростой. Хорошо, поскольку нет смысла быть террористом: террорист сегодня лишен героического ореола – того, что был когда-то у народовольца. Плохо, так как диалог исключен: террорист без мысли в голове деловито бежит вперед, наращивая количество терактов.
Тот, кто летел по бизнесу, не долетел. Семья и коллеги почтят его слезами и венками, а потом дело доделает кто-то другой. Тот, кто совершил теракт, больше никого не убьет. Его коллеги тоже почтят его, а потом убивать пойдет кто-то другой. Повторяемость предстает как закон, равно воспроизводимый на полюсах добра и зла. Краткий миг, когда кричат «мир стал другим!», проходит. Все остается по-прежнему. Пожалуй, символ этого бесконечного воспроизводства — американец, волею судьбы выживший в эпицентре трех терактов – в Бостоне, Париже, Брюсселе.
